… – и когда тарелка была на высоте не более трех метров, я вывалился в люк и оказался в море. Они стреляли в меня лучами, но в воде лучи не действуют! Я доплыл до берега и побежал в часть ПВО, чтобы предупредить их! А они меня… – псих не договорил и заплакал.
— Фу, гражданин псих. – зевнул санитар Федор. – История неинтересная совсем. Надуманная и без огонька.
— Процедуры, видимо, действенные. – хмыкнул санитар Алик. – Угар и безумие исчезают.
Псих при слове «процедуры» прекратил плакать и мелко задрожал.
— Как процедуры? Я же был уже сегодня! Нельзя же так. – тихо возразил он. – Зачем дважды в день процедуры?
— Сгинь отсюда, инопланетный подопытный! – лениво скомандовал Федор. – Что за время-то, а? Уже даже психи ничего интересного придумать не могут.
В сквере больницы было так тихо, что можно было услышать, как воет и беснуется в подвале единственный буйный. Лето еще только раскачивалось и не было пока того палящего зноя, когда приходилось заставлять психов каждые полчаса поливать поляну с гамаками. Было просто тепло, а не изнурительно жарко и санитары могли часами лежать в гамаках, не мешая психам заниматься какими-то своими неспешными делами.
Санитарам занимать гамаки во время прогулки было категорически запрещено, поэтому кому-то из санитаров приходилось лежать в качестве часового, не выпуская из виду дорожку от центрального блока. Дорожка петляла от корпуса до самой поляны и приближение белого халата можно было засечь метрах в шестидесяти от нее, что делало пракатически невозможным шанс застать санитаров врасплох.
— Кто-то идет! – сказал Федор.
Алик моментально оказался на ногах и удивленно посмотрел на безмятежно лежащего Федора.
— Очень смешно. – пробурчал он.
— Да нет. Реально кто-то идет. Роба оранжевая – значит псих. – пояснил Федор. – Новенький, значит. Нетяжелый, раз без конвоя.
По дорожке, шаркая сандалиями по мелкому щебню, приближался благообразный старичок лет шестидесяти в новенькой оранжевой робе психа. Он подошел, степенно поклонился сначала одному, затем другому санитару и пошел к свободному гамаку.
— Новенький? – спросил Алик.
— Что? – переспросил старик. – Ах, да. Новенький, конечно. Но это недоразумение, право слово. Я на обследование только.
— Здесь все на обследовании. – лениво протянул Федор. – Особенно те, кто в оранжевом ходит. Некоторые годами обследуются.
— Но ведь кто-то из них и действительно болен. – сказал старик с некоторым удивлением наблюдая, как один из пациентов, широко улыбаясь, пожимает ветки кустам. — У меня случай несколько другой.
— Ну разумеется. – протянул Алик. – Здесь у всех несколько другой случай и все никак не поймут -почему такие безумные люди, как врачи и мы с Федором указываем им чего делать. Меня, кстати, Аликом зовут.
— Алик, вы ведь все равно хотите выслушать мою историю. – старик прыснул было со смеху при упоминании Федора, но вовремя спохватился . – Меня, кстати, Евграфом зовут. Евграфом Селивестровичем.
— Богатое имя. – равнодушно бросил Федор. – Давайте свою историю, что ли..
— Все началось не так чтобы давно. Месяца три назад. Служил я тогда…
История Евграфа Селивестровича, рассказанная санитарам психиатрической лечебницы в достаточно теплое время года.
Значит, служил я тогда, уважаемые крепостным счетоводом у его превосходительства, помещика Вастрони. Вроде как ничего необычного – бумажки разложил в плюсы и минусы, итоги подбил, остаток хозяину сообщил. Я понимаю, судари мои, насколько дико звучит: помещик, и вдруг счетоводством занимается. Но ее сиятельство уже несколько лет как впала в скорбность рассудка и могла, единственное что, заразительным хохотом пролетающих насекомых приветствовать, а не о сальдо с дебетом думать. Посему, господин Вастрони и взял на себя дополнительные обязательства, каковые ежедневно от его кабаков минут двадцать времени отнимали. Ну на проверку всего, да чтоб я не воровал. А как же без проверки…
Нет, нет,Алик. Не перебивайте меня, пожалуйста. Я и сам собьюсь. Ну так вот… На чем я остановился….
В этот вечер, я, как обычно, подбил итоги и собирался подшить в ежедневную папку все бумажки. Его превосходительство не очень баловал всех канцпринадлежностями и всегда говорил «Старый добрый гвоздь – вот все что нужно. Практически во всех случаях – от войны, до канцелярии. А дыроколы – это баловство и ленность, Евграфка. Ясно тебе, сукин сын?». Ну так вот, в тот вечер, я уже было приготовился пробить гвозьдем стопку бумажек, как громкий хохот несколько отвлек меня. Ну как отвлек… Я, на самом деле, перепугался сильно и себя по руке молотком ударил. Безумную хозяйку мою это развеселило еще больше и хохот ее ушел на границы истерики.
— Будь ты проклята, дура психованная! – отважно подумал я про себя. А вслух сказал: — Вы бы, матушка, сходили на мух поглядеть у окошка. Всяко забавнее, чем занятого человека до Кондратия доводить.
Ее сиятельство посмотрела на меня как-то странно, сказала «Сейчас!» и побежала к себе. Через минуту она принесла мне дырокол. Самый настоящий дырокол. Отдала его мне, приложила палец к губам и сказала «Тссс!». Ну, я ведь понимающий. Чай счетовод, а не скотник. Секрет, значит, секрет. Я поблагодарил графиню и быстро подшил все бумажки. Единственное что, с непривычки, подушную ведомость полями сдвинул и малость на запись залез. Была там Евелена Кастропова, стала Елена. Ничего страшного вроде как. И тогда меня и вырубило в первый раз.
Вот вроде стоял на ногах счетовод Евграф, а тут и нет его – лежит на полу, голову руками держит, чтоб не лопнула и слюну пускает. Боль, судари мои, была адской. Квинтессенция тысячи мигреней и зубной боли. В общем, поваляло меня минуты три по полу, да и отпустило. Так же внезапно как началось. Пошел я в людскую цитрамону попросить. Да и воды выпить.
— Евелена, голубушка, цитрамону не дадите из аптечки? Страсть как голову прихватило. – попросил я у экономки.
— Отчего ж не дать, Евграф Селивестрович, раз уж болит. – отозвалась экономка и рысью поскакала к буфету.
— Экая вы, Евелена, быстрая и сноровистая. – задвинул я дежурный комплиман.
— Что это вы меня обижаете-то, Евграф Селивестрович? – обиделась экономка. – Для чего имя коверкаете?
— Где ж я, голубушка, такое творю? – удивился я. – Евеленой зову. Со всем уважением к вам.
— Что эт за Евелена вдруг? – строго сказала экономка. – Еленой всю жизнь прожила. Как окрестили, так и ношу. И тут вдруг Евелена какая-то. Имени-то и нет такого. Ни в святках, нигде.
Предпологать, что, пока я там с бумажками возился, прилетал ангел и через ухо вдул в голову нашей экономки чувство юмора, было совершенно алогично. Потому я сходу предположил, что экономку покусала Ее Сительство и теперь у нас на усадьбе вдвое увеличилось поголовье спятивших баб.
— Как же, Евелена, нет имени такого? – решил я подразнить экономку. – А святая Евелена Равноапостольная?
— Кощунствуете, Евграф. – испугалась экономка. – Елена Равноапостольная. Мать Константина. Меня-то ладно – изводить можно. Но святых переиначивать? Я вот его превосходительству пожалуюсь, из вас живо на конюшне эту вольность плетьми выбьют.
— Вы ж в безумии своем не засиживайтесь голубушка. – урезонил я экономку. – Вы на карту мира хоть гляньте – остров Святой Евелены, например.
Как и в любом, уважающем себя доме, в покоях прислуги была карта мира на стене. В города чтоб играть, да географию постигать невесть зачем. Я подошел к карте на стене и уверенно повел пальцем от Африки к Америке.
— Остров Святой Елены. – ошарашенно прочитал я. – Вот так штука.
— Цитрамону примите. – сжалилась экономка. – Не иначе, как на фоне мигрени у вас задвиг произошел. Такое бывает и не только со счетоводами. Раз и спятил. Обычное дело.
— Да пропади ты с цитрамоном твоим, ведьма! – попрощался я с экономкой и побежал в библиотеку.
Евсевий Кесайриский, Дали… Все книги говорили о Елене и ни одна не упоминала более Евелену. Это, господа, вправду непривычное чувство, когда абсолютно ясным рассудком понимаешь, что ты наконец-то сошел с ума. И вот только тогда, господа, я вспомнил, как испортил подушную ведомость дыроколом. В конце-концов, это хотя бы что-то объясняло. Первые три минуты. Потому что потом, оно стало не только объяснять, но и сулить небывалые перспективы.
Для начала я вновь достал подушную ведомость и дырокол и враз переименовал здоровенную сволочь Федорина, крепостного агронома, который увел от меня в свое время красавицу Ехраису, в простого Федора. Вы, Федор, не обижайтесь, но всего пару месяцев назад, вы были вполне себе Федорином. Затем и Ехраиса стала вдруг Раисой. Оба раза, разумеется, я валялся по полу и выл от непереносимой боли. Во второй раз в падении еще крепко приложился лбом об пол. Видимо, этот удар прояснил немного сознание и довел до гудящего черепа мысль, что глупо так мучаться в попытках обидеть кого-то. Все равно ведь, никто кроме меня не понимал, что настоящие их имена — Федорин и Ехраиса. Смысл обижать кого-то, если обижаемый не обижается вовсе? И тогда меня еще раз осенило.
Я еще раз все обдумал и достал с полки одну из любимых книг — «Историю Великой Французской Империи». Первые несколько листов , которые я скормил дыроколу касались капитуляции Российской Империи в Победоносной войне Наполеона.
Очнувшись, после жесточайшего приступа, я с удовольствием прочел на обложке — «История Великой Российской Империи». И вот тогда, я в первый раз почувствовал себя Всемогущим. Вы, например, Алик, обладаете здесь некоей властью всего лишь над небольшой кучкой психов. А я чувствовал себя Богом. Я обладал властью, над самой Историей, двести последних лет которой я совершенно не знал, после совершенных мной изменений.
Всю ночь я читал неизвестную мне историю. На месте, описывающем убийство Александра Второго, сердце мое дрогнуло и дырокол вновь съел страницу позора нашей Истории. Очнулся я уже не крепостным, а свободным счетоводом от визга Елены, которая что-то кричала о том, что счетовод сошел с ума и забрался ночью в дом помещика. Подхватив учебник и дырокол, я выпрыгнул в окно. Идти мне, как вы понимаете, было совершенно некуда. То есть, конечно, я понимал, что где-то, наверное, существует и мой дом, но у меня не было ни малейшей идеи где это может быть. Вокруг усадьбы появилась деревня, выходить в которую я пока опасался.
Я спрятался в сарае и продолжил читать Историю. Кровавое подавление революции семнадцатого года мне тоже показалось несколько постыдным явлением в нашей великой истории. В этот раз меня било вприступе боли часа два. На крики мои пришел участковый, которому я уже не смог объяснить как я забрался в сельсовет и почему я кричу от боли в помещении сберкассы. Когда меня вели в отделение, я, первым делом, сломал этот дырокол. Оторвал крышку одним резким движением.
— ЗАЧЕМ?! – в один голос закричали санитары.
— Я прекрасно понимал, что ко мне будет много вопросов, господа, и я бы не хотел, чтоб меня ассоциировали с дыроколом. Ведь фамилия моя — Чукин. Вы понимаете? – псих внимательно посмотрел на санитаров. – Чукин и Дырокол судьбы!! Это же ужасно нелепо звучит, господа. Pathos excessif et l’absurdité, n’est-ce pas ?