Подарки

«Самый ценный подарок, который ты можешь преподнести кому-либо – это твое время, потому что ты отдаешь то, что никогда не сможешь вернуть» — написал один, безо всякого сомнения, хороший человек.

И все верно. Романтика – она как мудрость. Просто романтика в оправданиях не нуждается. Это за мудрость то извиняться, то по морде получить придется. Потому что бесит. А романтика, как правило, не тревожит. Она всем нравится.

Ну, а чего ты, в самом деле? Все у пылающего камина, а ты о том, что дров нет. Колупай кочергой, говори о том, что любишь огонь. Ты ведь любишь огонь?
Все любят огонь. Это романтика. Это запах ночи, это потрескивание в печи. Или потрескивание в керосиновой лампе, если выкрутить фитиль. За это, конечно, прилетало от старших. Стекло коптится да и лопнуть может. Им, старшим, понятнее все – у них в жизни электричества меньше было. А тебе стало тускло с тех пор, как погасли лампочки. Это время такое было. Нестабильное. Нестабильное настолько, что электричество всего два часа в день. В разное время, без объявлений и графиков. Чтобы никому не было удобно, наверное. Самые ушлые оставляли автомобильные аккумуляторы на зарядном устройстве, а потом от них освещали по вечерам дом. Ну, как освещали – хотя бы одну комнату.

Но на аккумулятор нужны были деньги. И на зарядное устройство. И на оплату электричества потом. А денег не было. Почти ни у кого не было. Помню, как мы сидели в подвале у Вани и пили вино. Лампа в доме нужна была, поэтому в подвале сидели со свечами. Съезд пьющих пономарей такой.

Закусывали, чем придется. Время злое было и неясное, особо на стол никто не метал без повода. Поэтому Ваня нарезал зимнюю редьку на маленьком столике на мелкие ломти. Вино, сводящее холодом зубы, соленый ломоть редьки и свечи. Даже разговаривали и смеялись в полголоса. Темнота, она давит. И помогает. Я заметил в какой-то момент, что Ваня как-то странно копошится. «Тссс!» — сказал он, заметив, что я за ним наблюдаю. И продолжил копошиться. Этот гад чистил за спиной картошку из ящика и, уже очищенную, нарезал ее как редьку. Соли было много, вина было много и в нас, и в бочке. Никто не заметил подмены. И потом, когда решили расходиться и уже курили во дворе, внезапно дали электричество. А у всех губы белые от крахмала. Губы белые, морды красные, языки и зубы синие от вина. И хозяин, гад, гогочет. Впрочем, все гоготали. За компанию не так обидно, когда над тобой шутят.
— А что Серега? – спросил кто-то. – Его почему нет?
— Серега… – замолчал Ваня и сплюнул.

Серега был когда-то одним из компании. Но спился и выбыл. Он работал инкассатором за копейки в банке, который потом выкупили за копейки и разорили. Так бывает. Время такое было.
Но Серега спился не потому, что банк разорили. Оно как-то само вышло. У него была работа, рискованная, но денег не приносящая. Как говорил тогда Серега: «Если меня остановят бандиты, я отдам сумки, оружие, машину и с криками «Пацаны, я всего двадцать баксов получаю» пойду домой с поднятыми руками». На безденежье вдвоем с женой как-то пытались поднять детей. Птицефабрика, где работала жена закрылась, Серегиной зарплаты — на две недели от силы, если питаться одними крупами, с хозяйством как-то не задалось исторически.
Неиллюзорный, реальный голод отправил Серегину жену зарабатывать. Сиделкой. В Турцию. Тогда женщины туда ездили. В магазине продавцом или за стариками ухаживать.

А Серега запил. Как-то незаметно так для себя и для окружающих. Исчез стопор, который по вечерам мог гаркнуть «Куда пошел?! Вот только попробуй мне. Только попробуй». На вино денег не надо. Есть свое в бочках, есть у соседа, у друзей. Сначала по вечерам только. Зима в городе без электричества не оставляет выбора. А что еще делать, когда читать нечего и все телевизоры заткнулись навсегда. Только разговаривать с кем-то. А разговор – его без вина и не бывает вовсе. Тем более, что и запретить некому. Поэтому понемногу, чтобы время убить, для сна и чтобы согреться.

И чтобы не думать о том, что наговорили о жене добрые люди, которые вернулись из Турции. Кто его знает – может и правду наговорили. Женщина из темного, голодного города вдруг уехала в город у моря в чистый и богатый дом. И вроде всё там, на родине, осталось — и дети там, и душа болит, но возвращаться не хочется. Темно, грязь, постоянные думы, чем кормить, во что одеть, и за этим типом следить, чтобы не пил. И подсознание подло подсовывает оправдание – деньги же шлю каждый месяц. Выбор прост и безжалостен – либо вчетвером на Серегины двадцать баксов, либо она тут, отдельно, но им триста каждый месяц. Это и одеться, и обуться, и поесть. А самой не надо ничего, потому что спит в хозяйском доме и на хозяйских харчах живет. Есть припрятанный полтинник на обратную дорогу и ладно. А еще, если выехать, в паспорт штамп влепят о запрете на въезд на пять лет. Потому что виза всего на месяц была, а хозяевам домашнюю прислугу легализовывать интереса нет. И тогда плакали заработки и город у моря. И жизнь, которой не жила никогда. А если сын старика к тебе лезет – ну, что с того. Не убудет. Да и не узнает никто.

Но всегда все узнают. Может сын старика где-то похвастал в кругу друзей, у одного из которых была прислуга из того же города. Ну, или наврали. Тоже запросто. Просто чтобы ударить человека, которому ни за что шлют бешенные триста долларов ежемесячно. Все равно в городе без электричества скучно и делать нечего.

Вот Серега и запил. Сначала по чуть-чуть. Потом умер отец. Затем, через пару месяцев, мать. Жена выслала денег на поминки, но сама не приехала. Штамп, мол, в паспорте влепят и все такое. Не знаю, что больше срубило Серегу – смерть стариков или что она не приехала. А может и то, и другое ударило. И тогда Серега запил всерьез. Благо на работу с утра не надо – инкассация с четырех. Сумки приготовить, машину заправить, теток из бухгалтерии позадирать и поехал по маршруту. И на маршруте мог упасть стопарь, другой. Экипаж такой: один за рулем, один на заднем сидении с автоматом на сумках, Серега по точкам бегает. А точки – гастрономы, в которых разливают из-под прилавка. Можно попросить – нальют. Ты же свой, ты каждый вечер здесь. А может компания знакомая. И они каждый вечер тут, и ты каждый вечер тут. Пока там сумку пломбируют, пока деньги допаковывают – есть время. И настроение. А потом по возвращении, старший сумки в сейф кинет, оружие примет, и можно не спеша домой. Еды детям до работы приготовил, старшая умничка малого покормит и спать уложит. Можно за стаканчиком поговорить то там, то сям. И с утра поправиться, если есть чем. А если нет – найти где-нибудь.

А потом вдруг как-то все полетело к чертям. Оказалось, выхлоп похмельный и запах винной бочки въелись намертво. Оказалось, все всё видели. Первое предупреждение, второе, да пошли бы вы нахрен со своими двадцатью баксами, увольнение. И сезонно, вроде, подработать можно, и выйдет не меньше. Помочь перенести, выкопать, перекопать, наворовать кукурузы, нарубить дров – чаще вином, конечно, но иногда продуктами, иногда деньгами. Но деньгами редко. Не было их в городе без электричества. Да и зачем особо уродоваться – эта пришлет из Турции. Потом эта начала присылать своим родителям, потому что Серега пропьет. А у родителей разве заберешь? Продуктами носят. Продукты Серега на вино не менял никогда. И из дома ничего не продавал. Это как черта такая, за которую ходить нельзя.

И уже все тебя стыдятся. Клеймо пьющего на тебе. Те, кто раньше наливал и звал поговорить, теперь морщатся и говорят «Иди, Сереж, иди». Они же лучше. Они не спились, а ты скатился. Максимум, сигарету дадут. Уже дети по улице стараются идти так, чтобы не было похоже, что они с тобой. И эти из банка ограничиваются коротким: «Как дела? Нормально? Вот и молодец». И ты вроде зовешь их по стаканчику посидеть, а не идет никто. Они знают, что ты с двух стаканчиков перестанешь разговаривать, но ты-то этого не знаешь. Для тебя-то это по-другому все. Это просто люди не хотят, чтобы у тебя было с ними как раньше. Не пускают тебя в твое недавнее благополучное прошлое и в свое, отдельное от тебя, настоящее. А ты все видишь. Ты ведь спился, а не ослеп.

И понимаешь, что ты сам уже не тот. Выпило тебя вино. С половиной мешка картошки от тещи шел – едва не помер. Хорошо, пацаны с улицы помогли дотащить. И вроде все как раньше – хлеб детям печешь, вещи стираешь, еду готовишь, а уже не так все. Один остался. Хоть с собакой разговаривай. И разговариваешь. А старшая плачет: «Пап, иди в дом. Ну, пожалуйста. Ну, хватит. Увидят же».

И он шел. Дети же. А он кругом виноват – и мать их отправил куда-то и год ее уже нет рядом. И сам он уже не пример давно. Спился же. И сделать ничего не может. Поздно. Я же помню его традиционное — «Завязывать я решил, тезка. Хватит. Вот увидишь. Дай сигарету, пожалуйста. Вот увидишь как завяжу». Помню, потому что слышал много раз. И вряд ли мог выдавить из себя что-то, кроме фальшивого недоверчивого: «Молодец, тезка. Давай. Увидимся».
Дети, как последние живые люди, которые с тобой разговаривают. Пусть даже и не потому что хотят, а потому что отец. Поэтому и зайти проверить как спят, поцеловать спящих, пока не отворачиваются.

И убрать керосиновую лампу со стола. Чтобы спросонья не встал кто-то и не смахнул случайно на пол. На шкаф убрал, не услышав как потрескивает фитиль. Позабыв, что потолки доской крашеной обшиты. И ушел куда-то. То ли подработать, то ли поискать, с кем поговорить за стаканчиком.

В банк он пришел на следующий день с безумным взглядом уже мертвого человека. Да, с выхлопом. Может со вчера, а может отпаивали. Денег собирал на похороны. Она выехала, привезет завтра, но все организовать сегодня надо. Дали, конечно все, кто смог. И разговоры пошли – мол, сам виноват. Пил же. Как так можно? Сразу пошли. Тогда, помню, Ваня встал злой и заорал – «да нам стыдно. Нам. Мы отвернулись от человека. И на похороны скинулись, чтобы от совести откупиться. При нас человек кончился». И заплакал.
Серега на похоронах плакал отдельно. В стороне стоял. Не настолько он спился, чтобы не понимать, кто виноват. И к гробам проститься подходил с опаской. Вздрагивая. Как будто ожидал удара. Как будто может кто-то ударить сильнее.

А потом Серега кончился. Через девять дней сердце остановилось. На улице нашли. Никто не знает, где он жил эти девять дней. Не видели его. Можно сказать про алкоголь, про изношенность организма. Но, наверное, просто сердцу незачем биться стало.

Я не ходил на похороны. Я сидел в темной квартире без электричества, в городе без электричества и пил с огнем из керосинки. Точно таким же, который все забрал у Сереги. Огонь я всегда любил – его все любят. А Серегу, получается, нет. Не любят и не любили.
И фиг знает, что дарить в этом случае из того, что не вернешь. Серегу, детей его или мой шанс не отвернуться от них всех. И насколько это бесценно.

Можно подарить уверенность, что все сделал правильно. Ее тоже не вернешь никогда. Как и уверенность в том, что тогда на кухне под безумный пляс огонька в керосинке получится заглушить водкой голос, называющий тебя Каином. Слышимый явственно. По сей день слышимый.